И Стивен стоял, легко отводя удары, парируя их, обрубая руки и головы, полосуя вдоль и поперек податливые тела…

И рядом с ним стояли его люди.

Всего два десятка.

Стояли с отчаянием обреченных, зная, что это последние их минуты… и все же желая забрать с собой побольше врагов.

Стивен видел, как упал с рассеченной грудью пехотинец, уже падая, вонзил кинжал в ногу убившего его степняка. Как другой сам насаживается на клинок, лишь бы последним усилием достать врага, сомкнув костенеющие в последней хватке руки на шее противника.

Видел, как оседают один за другим его люди.

Их оставалось двое или трое, когда настал и его черед. Болезненным спазмом сжало сердце, и, понимая, что это – конец, что через несколько секунд он упадет, Стивен прыгнул вперед.

Последним прыжком, последним усилием.

Рассмеялся – и ударил.

Он еще увидел, как катится по камням голова противника, а потом в груди стало невыносимо холодно. Его ударили с такой силой, что пробили кольчугу, и меч вылез на ладонь из спины.

Больно не было.

Просто солнце стало стремительно темнеть… но это уже было не важно. Все было не важно.

Капитан королевской гвардии, барон Стивен Варраст, до конца исполнил свой долг.

Он был свободен.

Он был – победителем.

* * *

Кал-ран Мурсун долго не мог поверить в происходящее.

Да, они взяли крепость, положив малым не сотню своих. Кто-то убит, кто-то ранен так тяжело, что не сможет держать оружие или не доживет даже до рассвета… И кто им противостоял?!

Два десятка раненых!

Смертники…

Варраста Мурсун признал почти сразу. Но где Торнейский?

Крепость была пуста, словно орех. Медленно до кал-рана доходила простая истина – его провели. Он ломился в открытую дверь.

Торнейский ушел.

Может быть, потайным ходом…

Оставил на стенах смертников, чтобы создать иллюзию присутствия в крепости, а сам ушел. Опять ускользнул сквозь пальцы…

А эти люди!

Два десятка человек лежали рядом. И лица их в смерти были спокойными и довольными. Они сделали то, что хотели.

Задержали врага.

Дали возможность уйти своим.

Умерли в бою…

– Отправьте по окрестностям разведчиков. Если Торнейский ушел потайным ходом, то где-то этот ход выходит на поверхность. Надо просто найти это место – и пойти по его следам. Шевелитесь, каган ждать не будет!

Это понимали все. И шевелиться начали вдвое активнее.

А Мурсун так и стоял над телами аллодийцев, вглядывался в мертвые лица. Ни одного сильного молодого воина. Ни одного. Калеки, раненые, те, кто не мог идти… под ноги ему попался пузырек, Мурсун поднял его, принюхался…

Настойка безумия. Вот даже как…

Они все были обречены. Приняли настой, чтобы держаться на ногах, – и сражались.

Мурсун долго молчал. А потом махнул рукой кан-ару.

– Похороните их.

– Мой кал-ран?

– Похороните. Не глумитесь. Они это заслужили. И камень поставьте, что ли?

Кан-ар кивнул. Бросил руку к груди в жесте повиновения.

– Да, мой кал-ран.

– Они ушли как воины. И надо уважать их решение.

Кан-ар молча поклонился. А что тут скажешь?

Да ничего. Остается только выкопать рядом с Дораном большую братскую могилу. И уложить в нее, не раздевая, не грабя покойников, как есть, с оружием и доспехами, два десятка тел.

Постоять пару минут, засыпать – и поставить сверху камень. Тяжелый…

Степняки не знали, чьи имена на нем выбивать. Но каждый, кто был сегодня в крепости, твердо знал – могила останется неприкосновенной.

Может быть, эта земля останется за Аллодией. Может быть, за Степью или за Саларином – кто знает, как повернется колесо Судьбы? Боги играют людьми и дорогами, так уж заведено, и не нам предсказывать их пути…

Но никто не тронет камень и не потревожит покой героев. Сегодня они заслужили бессмертие в песнях друзей и врагов.

Павшим в бою за родину – вечная слава и память.

Аллодия, Равель

– Господин!!!

Не было у Ханса Римса такой привычки – орать и бегать. Наоборот, невозмутим секретарь был, что та ящерица, и это было очень кстати, сам Симон легко вспыхивал и легко отходил от приступа гнева.

Но вот ведь…

Бежал и кричал, и встречающий маршала Иллойского Симон только головой покачал в ответ на недоуменный взгляд. Шервуль его знает…

Ханс буквально долетел до господина.

– Письмо! От маркиза!!!

– Торнейского?!

Вот теперь взвился и Симон, выхватывая крохотный клочок бумаги из рук Ханса. Голубиная почта? Откуда?!

– Из Дорана! Оттуда голубь, точно!

Ханс говорил сбивчиво, не обращая внимания на титулы, да и не до того было…

Что творилось в Равеле?

Безумие. Лихорадочная подготовка к осаде. А степняки все не приходили и не приходили.

Торнейский?

Но КАК?!

Никому ничего не приходило в голову, ожидание выматывало хуже атаки… и вот! Иллойского встретили со слезами радости, а тут…

Симон отлично мог читать голубиную почту. При необходимости, а сейчас такая была. И разбирал крохотные значки, пока не вырвали бумагу из рук…

Торнейский.

Мы еще живы. Сейчас в Доране, ночью уйдем в Ланрон.

Степняки идут за нами, будем держать осаду.

Дней десять продержимся, потом все. Удачи!

Коротко и по делу. А что тут еще напишешь?

Симон это и огласил вслух, потом отдал крохотный листок Артану Иллойскому. Маршал вгляделся в значки, хмыкнул.

– Ну Рид! Ну сволочь!

Симон даже не удивился. Если человек с пятьюстами воинами держится уже не первый день против сорока тысяч… Он не сволочь. Он еще хуже! Тут одной удачей не обойтись. И военного гения мало будет…

Артан ухмыльнулся.

– Симон, мы сегодня отдыхаем и выступаем завтра утром.

– Ланрон, ваше сиятельство?

– Ланрон.

И насколько ж легче стало на душе у Симона после этих четырех строчек письма. Насколько спокойнее…

Нельзя назвать Симона Равельского таким уж истинно верующим человеком, не свойственно это аристократии. Но этим вечером он пойдет в храм и будет долго и горячо молиться. За человека, который отвел беду от его дома. За маркиза Торнейского.